икша весело бежал по узким улочкам, умело маневрируя между громоздкими лотками уличных торговцев и такими же, как он, босоногими чумазыми рикшами.

Серые стены по обе стороны улочек пестрели разноцветными, в основном, с преобладающим красным цветом, вывесками. Маленькие ресторанчики, выставившие на обозрение свои узкие грязные витрины с живой рыбой, змеями и другой живностью, лепились один к другому.

Фруктовые лавки манили к себе ровными рядами ярких мандаринов, киви, огромных, величиной с кулак, манго, бананами и остальными произрастающими на скудной китайской земле плодами.

Изредка глаз останавливался на неподвижных, словно сделанных из воска и сошедших со старинных пергаментов гейшах, чьи изысканные наряды и завораживающие своей восточной красотой лица жутко контрастировали с окружающей их грязью и нищетой.

Словом, Пекин жил своей обычной жизнью, не менее бурной, чем в Шанхае, но более тусклой и, я бы даже сказал, серой по сравнению с той, что я оставил пять дней тому назад.

Основная легенда моего приезда в Пекин - это встреча с местным импресарио Жаном. Несмотря на свое французское имя, Жан был поляком.

Познакомились мы с ним в Бесарабии: он тогда наравне с нами участвовал в концертах в качестве фокусника. Его забавные розыгрыши веселили публику и давали нам весьма приличные, по тем временам, сборы. А импресарио он стал уже в Париже и даже в одно время держал модное кафе "У Жана", но потом прогорел и вместе с нашей иммигрантской братией перекочевал в Китай.

Но Жан - это всего лишь прикрытие: мне предстояла встреча, которой я ждал не один десяток лет и которой всегда боялся.

Рикша круто свернул к обочине узкой брусчатой дорожки и, плавно опустив свой экипаж на землю, учтиво согнулся в ожидающем оплаты поклоне.

Я расплатился и, взяв в руки свой рыжий, видавший виды саквояж, двинулся к неказистому двухэтажному, облезлому и грязному строению, вход которого венчала пурпурная, криво висящая вывеска, гласившая, что передо мной - гостиница "Москва". На пороге гостиницы сидел отрешенный от проносившейся мимо него жизни, слепой русский матрос в дырявой тельняшке.

В руках его, нервно дрожа, как и руки, державшие ее, подпрыгивала засаленная с замусоленными ленточками бескозырка, дно которой украшала пара монеток. Я полез в карман и прибавил к скудным подаяниям пару юаней. "Сеся, благодарствую, - заученной скороговоркой произнес матрос. "Букече", - почему-то по-китайски ответил я.

Растолкав уснувшего за стройкой хозяина гостиницы, я получил ржавый ключ от "роскошного" номера с видом на бесконечные ряды серых хатунов, чадящих своими черными печными трубами в и без того грязные окна "Москвы".

Сняв свой парусиновый, пропотевший в дороге пиджак, я умылся и прилег на скрипучую деревянную кровать. Стук в дверь прервал надвигающийся на меня сон.

"Кто там? - спросил я, не подымаясь с кровати. "Дневушика надя?" - пропищал голос из-за двери. "Не надя", - передразнил я с ехидством, снова закрывая глаза. "В вечерних ресторанах, в парижских балаганах…" - услышал я из-за двери. "Жан?".

Ну конечно, это был шутник Жан! Я наскоро накинул на себя халат и открыл дверь. Там стоял низенький, с тонкими, как у одесского франта, усиками и столь же типичным набриллиантиненным пробором Жан. Мы крепко обнялись, не говоря друг другу лишних слов, и долго стояли так, не в силах сдержать навернувшиеся на глаза слезы.