ушечные выстрелы, раздавшиеся в ночной тьме в лиссабонской гавани, возвестили мирно спавшему населению о начале революции.

И флот, и армия, и разбуженное ночной канонадой население Лиссабона – все встало против молодого короля. Судьба его заранее решена.

Один только герцог Опортский, дядя короля, во главе двух полков стал на защиту власти, охранять которую клялся в присяге воина и гражданина, но борьба оказалась непосильной, и верные батальоны после недолгой борьбы были вынуждены положить оружие.

Снаряды восставшего флота обстреливали и разрушали дворец короля, и вся королевская семья была вынуждена искать спасения в спешном бегстве.

Сначала она скрывалась в близлежащем монастыре, потом друзья помогли ей перебраться на рыбачьих лодках на яхту «Амелия» и уехать в Гибралтар под покровительство английского коменданта.

Последние телеграммы сообщают, что король Манюэль не отказывается от своих прав, но он и не сражался за них, не стал лично во главе верных присяге батальонов с риском встретить смерть на посту защитника того принципа, который лежал в основе его личного благосостояния, а предоставил право самоотверженно умирать за него своим верным друзьям.

Монархический строй – живое наследие легендарного героического прошлого, поэтому отсутствие личного героизма в его последних представителях уже само по себе свидетельствует о ликвидации старого государственного порядка.

Бежавшему со своего высокого поста правителю, который спасовал перед мятежом, не умев ни победить, ни умереть, трудно вновь вернуться к власти, трудно доказать верноподданным своё божественное первенство.

Каким образом революция могла разразиться неожиданно и застать власть совершенно неподготовленной к защите?

Ведь до рокового дня правительство короля располагало и армией, и полицией, которые должны знать, что делается в столице.

Иностранные корреспонденты уверяют, что вместе с армией и флотом участие в революционном заговоре приняла также и вся высшая администрация, начиная с изменившего королю премьер-министра.

Один из видных участников революционного движения объясняет успех последнего участием могущественного масонства, прекрасно умеющего хранить свои тайны.

Действительно, еще за несколько дней до революции почти все богатые люди Португалии благоразумно перевели свои деньги в английский государственный банк.

Значит, почти всё местное общество знало о том, что готовится, не знал один только король, всецело полагавшийся на своих министров и не поверивший даже официальным предупреждениям из Рима.

Заблаговременный перевод португальских капиталов в Англию указывает на то, что местная буржуазия не верила в прочность порядка и не была заинтересована в его сохранении.

Всё имеет такой вид, как будто бы молодой король решительно никому не был нужен на родине. Он не был реакционером, напротив – изо всех сил старался быть либеральным, не думая бороться суровыми мерами с республиканским движением, очень снисходительно отнесся к участникам убийства своего отца и брата, вступал в явный компромисс с влиятельными руководителями революционного движения – и все-таки даже ценой таких уступок не мог купить снисхождения со стороны торжествующих врагов.

Его призрачная власть, очевидно, не имела под собой никакой идейной основы и социального оправдания. Парламентаризм как организация власти народа логически исключает власть короля и неудержно толкает к республике.

Если в Англии торжество народовластия совместилось с непоколебимой прочностью конституционной монархии, то это объясняется совершенно исключительной и беспримерной силой традиций, здоровым консерватизмом английского общества, умеющего любить и ревниво хранить живые остатки священной старины.

В Германии, вступившей с 1848 г. на путь конституционных реформ, в значительной степени фиктивными оказываются конституционные преобразования, весьма мало ограничившие власть монарха.

Зато романская Франция сразу перешла от конституции к республике, и несомненно, что на этом же пути стоят и все другие полуреспубликанские, полумонархические романские государства. В стремительном беге по историческому наклону трудно остановиться на полпути и не дойти до конца.

Вот почему португальские события вызывают столько тревожных ожиданий в соседней Испании и в других странах. Другой вопрос, принесет ли португальскому народу провозглашённая республика то благо, которое обещают дать ему республиканцы.

Как раз в то время, как в Лиссабоне в дыму пушечной пальбы и динамитных взрывов на трупах двух тысяч погибших бойцов устанавливается демократическая республика, сулящая народу всеобщее избирательное право, – французские рабочие, давно уже пользующиеся этим правом, подняли забастовочное движение против республиканского правительства, приостановили железнодорожное движение и пригрозили буржуазной Европе красным призраком грядущей социальной революции.

Все отжившее отжило и должно быть похоронено в могиле, но тем не менее и в том, что идет ему на смену, беспристрастному глазу далеко не всё кажется способным к жизни и развитию.

Если английский парламентаризм даёт такие бесспорно прекрасные плоды, то причины этого заключаются в том, что навыки английского народа к государственному самоуправлению были воспитаны в вековой практике местного самоуправления.

Гражданские нравы не рождаются по щучьему велению, не вводятся в жизнь демократами либерального правительства, но вырастают органически из всего исторического прошлого народа.

Потому-то в романских странах, не знавших широкой коммунальной автономии, где общественная самодеятельность была подавлена централизацией, парламентаризм вместо пышного расцвета свободы так часто ведёт только к замене одного деспотизма другим.

У культурно-неприспособленных к новому политическому режиму народов результаты перемен не всегда бывают плодотворны.

Республика без граждан, бесспорно, знаменует естественный конец старого, но сама по себе ещё не создаёт никаких светлых перспектив национального обновления.

1910 год.