— Ну! Добивайтесь своего! Покажите, что вы настоящие мужчины! Отцы, мужья, добытчики! Каждый за себя! Каждый за свою семью! Вперед!..

Ринулись. Неуклюжие мужики, пахари с деда-прадеда, квадратные, на вывернутых косолапых ногах, пытались изображать воинов. Тузили усердно друг друга цепами и оглоблями, чаще промахиваясь, чем попадая.

Разыгрывали боевую ярость, погрознее хмуря брови и выпячивая толстые губы. Одни напялили на головы улья вместо шлемов, другие веревками примотали корыта к спине и к груди, третьи — крышки от бочек держали наподобии щитов.

— Ползаете, как навозные жуки! — смеясь, кричал рыцарь-монах в белом плаще, а конь плясал под ним, напуганный ревом, пылью и ударами. — А ну-ка, наддай жару! Бей!..

Наддали. Здоровяк в кожаном фартуке, наверное, местный кузнец, метнул свой молот в старика, уже почти добравшегося до скамьи под большой липой (не иначе, как сиживали прежде на этой скамье старейшины деревенского мира, судя-рядя о делах земляков).

Хитрый дед, положив на спину дверь сарая, черепахой прополз между ногами бойцов и коснулся было заветных наград, — когда кузнечный молот саданул его по затылку...

Старик упал без стона, дверь приплюснула его к пыльной земле. Вид окровавленного лысого черепа словно бы отрезвил драчунов, — но в соблазнительной близости лежали на скамье призы. Великолепные ножи блестели рядом с ножнами; и сапоги стояли парами, будто гвардейцы на посту, и манили взор щегольские шляпы с пером за шелковой лентою...

Поколебавшись, мужики вновь стали топтаться. Заревели, вселяя в себя непривычную злость, замахали ломами и лопатами. Монах же в седле, вертя на месте злого карего жеребца, все дразнил робких и подуськивал «настоящих добытчиков»...

— Эй, друг, нет ли у тебя, часом, иголки?

Вздрогнув, Рупрехт вернулся в подлинный мир. Оловянная кружка стояла перед ним, с остатками местного мутного вина; стыли почти нетронутые колбаски с капустой. Вокруг за столами толковали мужики, все, как один, украшенные синяками и ссадинами. Над головами плавал дым из печи и смыкались закопченные балки низкого потолка.

— Иголка, спрашиваю, есть?..

Напротив сидел крестьянин из числа слабосильных, но жилистых, — лет пятидесяти, с грязной щетиною на впалом, кирпично-загорелом лице. Волосы его клочьями топорщились вокруг лысины, губы все время жевали. Держа перед собой свою куртку, мужик словно в недоумении рассматривал лопнувший шов.

Слазив за отворот, Рупрехт подал соседу всегда готовую иглу с суровой ниткой. Тот разом взялся зашивать, но вдруг испытующе глянул слезящимися глазенками:

— Ты что, из города, человече?

— Да, но не из Винтервальда. Я из столицы.

— Купец, что ли? Товары привез для выбора сильных? Это твои были?..

— Да нет... — Рупрехт замялся, не зная, как объяснить свое присутствие в деревне. — Я ученый, из королевского университета. Вот, хожу, смотрю, как люди живут... изучаю...

— Чего нас изучать, на виду все... — Мужичок снова всмотрелся в разодранный шов — и стал громко возмущаться, явно адресуясь и к людям за другими столами. Бранил какого-то жирного Куно:

— Топор я у него выбил, — так он вцепился, как котяра, и куртку на мне порвал. Оселок уже рядом лежал, новенький, — я бы его схватил; мой был бы оселок, если б не Куно... Ах ты, сволочь!

— Оселок, брат, у Клауса, — назидательно сказал пьяный мужик за соседним столом. Он уже по-птичьи хлопал веками и наклонялся над своей тарелкою, будто норовя клюнуть. — Ох он, Клаус-то! Он, брат, мно-ого набрал всего; его теперь и рыцари наградят. Он торговлю откроет, Клаус-то... Ух, он здор-ровый!..

— Вишь, он уже сюда не пришел, Клаус твой! — закричал фальцетом из дальнего угла еще один обиженный. — Мы ему разве ровня? Он теперь сильный, ему со слабыми зазорно...

— Да куда ему! Мы ему через неделю, ох, и наваляем...

— Ага! Вон Куно уже навалял. Лежит теперь перед церковью. И старый Ульрих там, и Грета...

— И поделом Куно, а то хитрый очень! — упорствовал пьяный сосед Рупрехта. — А Грета чего полезла? Чего баба-то, чего?!

— Баба, не баба... Белые Отцы говорят, всем можно! Что, баба богатства не хочет?..

— К чертям собачьим баб! Тут, вишь, мужиков больше, чем надо! — завопил было сосед, но тут же умолк, поскольку новое лицо вошло в харчевню. И даже не одно, а со свитой подвыпивших парней. Хоть и неопытны были крестьянские молодцы, но уже обрели развязно-холуйский вид, присущий всем на свете телохранителям; и колпаки ухарски сдвигали на нос, и плечами играли, воинственно поглядывая вокруг...

«Клаус, глянь-ка, во!» — зашептали злобно и восторженно... То был известный кузнец, давеча угробивший молотом старика. Багровый, он сопел от хмеля и от спеси.

На кузнеце уже не было кожаного фартука, — на пропотелую рубаху он накинул новенький суконный кафтан, кудри украсил шляпой с пером. Две служанки кошками заметались перед ним: одна влажной тряпкою прошлась по угловому столу, видно, предназначенному для «чистых», другая уже бежала с полными кружками в обеих руках...