олотые зубы хищно блеснули в свете керосинки, и Джоус так хохотнул, что старая сторожка затряслась от страха:

— На море моряки, на речке речники, а на водохранилище… Кто? Не знаешь? То-то. Придумаешь, тогда приходи, расскажу тебе о тайге…

Джоус снова засмеялся, осветил золотой улыбкой сторожку и принялся вспоминать, как он когда-то молодым бродил по Саянам да сплавлялся по Енисею на плотах:

— То, я тебе так скажу, было совсем иное время. Енисей был такой сильный, — Джоус показал коренастой рукой куда-то за спину, — мало кто мог сплавиться.

Тут большой порог был — ну, вот, редко целые лодки выходили. Лодки и плоты в щепу перемалывал… А медведей сколько было, маралов. Когда у маралов гон начинался, они на отмели, на косы выходили и как сшибутся… Кажется, будто искры высекают из рогов. Такая силища!

Я однажды с фотоаппаратом засел в кустах, а прямо передо мною такой рогач здоровый, как поведет башкой, заревет… А ему другой в ответ, где-то позади меня. Тот как рванет в мою сторону, прямо на меня… Еле отскочить успел. Но какая битва была! За такое полжизни отдать не жалко.

А потом начали эту плотину строить, ГЭС Саяно-Шушенскую. — Джоус как-то грустно закачался на стуле и неспешно опрокинул стакан водки. — С тех пор и нет Енисея, умер он. Сломали ему хребет. Он ведь как спина Сибири был — такая силища… Понял? Вот так и живем.

Невеселый Джоус оглядел всех и, смахнув с себя уныние, снова хищно улыбнулся, крякнул, вставая, и проговорил:

— Все. Всем спать. Завтра вставать рано. Дрожать умеешь? — вдруг он обратился ко мне и тут же загоготал. — Ты ночью дрожи, сильнее дрожи, а то замерзнешь. — И, опять, осветив охотничий домик золотым добродушным блеском, Джоус выкатился за порог и побрел к своему катеру.

Это был первый вечер на Енисее. На Саяно-Шушенском водохранилище, среди таежников и егерей, — людей, которые всю жизнь прожили среди этих недоступных лесов, где нет ни дорог, ни магазинов, ничего привычного нам, живущим в каменных городах…