икша весело бежал по узким улочкам, умело маневрируя между громоздкими лотками уличных торговцев и такими же, как он, босоногими чумазыми рикшами.

Серые стены по обе стороны улочек пестрели разноцветными, в основном, с преобладающим красным цветом, вывесками. Маленькие ресторанчики, выставившие на обозрение свои узкие грязные витрины с живой рыбой, змеями и другой живностью, лепились один к другому.

Фруктовые лавки манили к себе ровными рядами ярких мандаринов, киви, огромных, величиной с кулак, манго, бананами и остальными произрастающими на скудной китайской земле плодами.

Изредка глаз останавливался на неподвижных, словно сделанных из воска и сошедших со старинных пергаментов гейшах, чьи изысканные наряды и завораживающие своей восточной красотой лица жутко контрастировали с окружающей их грязью и нищетой.

Словом, Пекин жил своей обычной жизнью, не менее бурной, чем в Шанхае, но более тусклой и, я бы даже сказал, серой по сравнению с той, что я оставил пять дней тому назад.

Основная легенда моего приезда в Пекин - это встреча с местным импресарио Жаном. Несмотря на свое французское имя, Жан был поляком.

Познакомились мы с ним в Бесарабии: он тогда наравне с нами участвовал в концертах в качестве фокусника. Его забавные розыгрыши веселили публику и давали нам весьма приличные, по тем временам, сборы. А импресарио он стал уже в Париже и даже в одно время держал модное кафе "У Жана", но потом прогорел и вместе с нашей иммигрантской братией перекочевал в Китай.

Но Жан - это всего лишь прикрытие: мне предстояла встреча, которой я ждал не один десяток лет и которой всегда боялся.

Рикша круто свернул к обочине узкой брусчатой дорожки и, плавно опустив свой экипаж на землю, учтиво согнулся в ожидающем оплаты поклоне.

Я расплатился и, взяв в руки свой рыжий, видавший виды саквояж, двинулся к неказистому двухэтажному, облезлому и грязному строению, вход которого венчала пурпурная, криво висящая вывеска, гласившая, что передо мной - гостиница "Москва". На пороге гостиницы сидел отрешенный от проносившейся мимо него жизни, слепой русский матрос в дырявой тельняшке.

В руках его, нервно дрожа, как и руки, державшие ее, подпрыгивала засаленная с замусоленными ленточками бескозырка, дно которой украшала пара монеток. Я полез в карман и прибавил к скудным подаяниям пару юаней. "Сеся, благодарствую, - заученной скороговоркой произнес матрос. "Букече", - почему-то по-китайски ответил я.

Растолкав уснувшего за стройкой хозяина гостиницы, я получил ржавый ключ от "роскошного" номера с видом на бесконечные ряды серых хатунов, чадящих своими черными печными трубами в и без того грязные окна "Москвы".

Сняв свой парусиновый, пропотевший в дороге пиджак, я умылся и прилег на скрипучую деревянную кровать. Стук в дверь прервал надвигающийся на меня сон.

"Кто там? - спросил я, не подымаясь с кровати. "Дневушика надя?" - пропищал голос из-за двери. "Не надя", - передразнил я с ехидством, снова закрывая глаза. "В вечерних ресторанах, в парижских балаганах…" - услышал я из-за двери. "Жан?".

Ну конечно, это был шутник Жан! Я наскоро накинул на себя халат и открыл дверь. Там стоял низенький, с тонкими, как у одесского франта, усиками и столь же типичным набриллиантиненным пробором Жан. Мы крепко обнялись, не говоря друг другу лишних слов, и долго стояли так, не в силах сдержать навернувшиеся на глаза слезы.

- Ну как ты, Жан? - первым прервал я долгое молчание.
- Ой, не спрашивай. Жить можно, грех жаловаться, но во что я превратил свое заведение?! Пара безголосых певичек, Борька-куплетист, да кордебалет: пять кобыл, которыми детей пугать можно. Вот и вся труппа.
- А чем живешь?
- Так кордебалет еще и в номерах обслуживает. Здесь с этим просто и ненакладно: раз в неделю вожу местного начальника полиции в кабак, - вот и все налоги.
- Не дурно-с!
- Ой, да ладно! Я слыхал у ваших джигитов в "Шахрезаде" дела в гору идут. Ты-то все с ними?
- С ними, по три раза за вечер "Кунака" исполняю.
- А как Лида, разбежались?
- Нем, вместе живем.
- Ой, завидую я тебе белой завистью, такую пани отхватил!
- А ты с кем?
- Не поверишь! С китаянкой живу! Ниной зовут, да впрочем, увидишь ее сам, все поймешь, цветочек, а не девушка!
- Ладно, Жан, только мне на Стену сходить надо. Поможешь?
- О чем речь! Но на кой она тебе? Или ты, как китайцы, мужскую силу решил на ней подзарядить? Так у Нины отец - лекарь. Он тебя жень-шенями своими, ух…
- Спасибо, Жан. Все у меня в порядке. Я просто посмотреть хочу. Мало ли, когда еще придется.
- Ну ты, батенька, тоску-то эту брось, брось я тебе говорю. А на Стену слазим. Завтра же и поедем. Да, ты на сколько к нам? Что на афише писать?
- Я думаю, дней на пять. А пиши, что обычно. Только, сам знаешь, теперь я в Пьеро не ряжусь: во фраке пою.
- Да ты, дорогуша, хоть голый пой. На тебя завсегда переаншлаг. Ну, давай! До вечера! Отдыхай, а я за тобой к семи заеду!…

Обрадованный визитом Жана, я пустился в бурный поток воспоминаний, и сам не заметил, как заснул. Проснулся я в седьмом часу, и наскоро стал собираться, готовясь к концерту. Ровно в семь на пороге появился Жан, еще более, чем обычно, набриллиантиненный и надушенный.

- Саша, ты представить себе не можешь, билетов нет, места нет, стулья из соседнего ресторана пришлось брать. Будут все. Княжну Таню помнишь? Ну та, что в "Казбеке" на Монмартре великому князю по физиономии съездила. Она тоже здесь. Узнала, что ты в Пекине и раззвонила по всему городу. Это кошмар! Где взять еще стульев?

Всю дорогу Жан не унимался, непрерывно рассуждая, где взять стульев, лишь изредка прерываясь, чтобы дать указания водителю-китайцу.

- Жан, где ты взял это авто?
- Ой, Саша, авто - это не проблема: пара билетов, и вопрос решен… Танихур, танихур… агеш, а черт, он же по-французски ни бельмеса, налево, твою мать!

Водитель одобрительно кивнул головой и повернул налево.

- Таула, таула, - заверещал Жан, и автомобиль остановился у скромного заведения с огромной вывеской "Варшава".
- О! Жан, с каких это пор ты стал патриотом?
- Да, батенька, когда столько не видеть родины, начинаешь делать такие слюнтявые штучки. Варшава! Саша, ты помнишь, как весело было в Варшаве в двадцатом? Какой успех, овации, женщины, ты помнишь, Саша?!
- Я помню, Жан!

Маленькое заведение с ностальгическим названием "Варшава" представляло собой двухэтажное строение. На втором этаже размещались семь крохотных комнаток.

Видимо, с них и был основной доход. А на первом этаже - миниатюрная сцена и с десяток столиков. Правда, в этот вечер их было тридцать, но и этого было мало. Многие просто сидели на стульях вдоль стен, а некоторые, кому не досталось и стульев, даже стояли.

- Саша, Саша, ты видел?! - Жан был вне себя от радости.

Пройдя через кухню, я вышел на низенькую сцену, и публика встала, встретив меня овациями. О, эта публика! Я не перепутаю ее ни с кем, эту иммигрантскую, колонистскую братию.

Я видел эти усталые лица и воспаленные от слез глаза в Турции, Румынии, Польше, Германии, Франции, Палестине, Америке. Не изменились они и в Китае. Я люблю их. Ведь у меня, как и у них, все в прошлом.

Концерт шел три часа. Меня не хотели отпускать. И после "Чужих городов" все встали, не в силах сдерживать слезы, и аплодировали стоя. Я порядком устал, но все же, по обыкновению, "пробежался" по публике. Кое-кого я знал еще с Константинополя, были и незнакомые мне люди.

Память привычно оставила в себе черты их лиц и характерные манеры поведения, выдававшие высшее сословье. Сколько раз я писал отчет о своей публике, и не упомнишь! Интересно, был ли среди них мой связник, из-за которого я, собственно, и прибыл в Пекин.

- Саша, дорогой мой, ты… спасибо тебе, братец… - Жан рыдал, от слез его манерно уложенные усы стали топорщиться.
- Будет тебе, Жан. Ты эдак все мои выступления просолишь!
- Прости! Расчувствовался! Совсем, знаешь, ранимым стал. Бывает, вспомнишь… Э, да что там! Ой! Саша, забыл тебе представить. Это - Нина.

Передо мной стояла маленькая "фарфоровая" куколка с огромными черными, словно угольки, глазами и неестественно белым лицом, на котором чудесным образом умещались чувственные, нетипичные для китаянок алые губы и маленький точеный носик.

Голову венчала модная прическа из блестящих, черных, как смоль, волос. Она открывала высокий лоб с тоненькими ниточками бровей. Нина весьма выдержанно поклонилась и своим звенящим голоском почти без акцента произнесла по-русски: "Очень мне приятно! Нина!".

Я взял ее руку в свою, чтобы поцеловать, и в этот момент мне показалось, что к моему затылку приставили ствол пистолета. Я поднял глаза, но это был лишь пронзительный, сверлящий взгляд Нины.

Наши глаза встретились, и я понял, что это знакомство принесет мне немало проблем. Во всяком случае, чутье меня еще ни разу не подводило.

"Поедемте ужинать!" - Жан, уже оправившись от горьких ностальгических воспоминаний, толкал меня и Нину к выходу.

Еще одна поездка в авто по узким, погруженным во тьму улочкам под неумолкающий щебет Жана, и мы прибыли в шикарный ресторан "Элефант".

У его входа стояли две скульптуры, напоминающие слонов, и двенадцать миловидных китаянок в алых платьях, образовывая коридор до самого зала. По мере нашего прохождения вдоль этого коридора девушки покорно склоняли головы, а последняя пара осыпала нас лепестками цветов.

Зал был огромен и вычурно богат. Официант повел нас в нишу с огромным круглым столом, и пока Жан, практически, на пальцах делал заказ, я опять оказался один на один с Ниной. Но она уже не смотрела на меня, ее взор был устремлен в середину зала, где на усыпанном цветами полу танцовщица исполняла танец павлина.

Странно, чего я так испугался? Что за забытое ощущение испытал я? Услужливая память тут же выдала ответ. Бесарабия! Точно также смотрела на меня белокурая красавица.

Я даже вспомнил ее. К моему несчастью эта бывшая эсерка когда-то готовилась вместе со мной! Позже я смутно припоминал, что на занятиях по взрывному делу присутствовали несколько барышень.

Одной из них и была она, на тот момент, любовница генерала Поповича. Если бы не помощь Центра, я бы не успел унести ноги.

Но шум в прессе все-таки был: "Агент Советов в Румынии!". Ситуация, что и говорить, сложилась сволочная, и сейчас у меня тоже есть странное предчувствие. Хотя, может, я просто устал после выступления, или, может быть, это ожидание встречи со связным щекочет мои измотанные нервы.
К столу подбежал взбудораженный Жан.

- Сейчас, Сашенька, голуба моя, откушаем уточку по-пекински. Я графинчик "Смирнова" заказал. Знаешь, все-таки мне местная водка не идет. После этих змеиных, да травяных настоек на баб тянет, спасу нет, ха-ха! А расслабления - никакого. Так что мы, Сашенька, "Смирнова" сегодня примем.

Официант в алой рубахе с огромным бронзовым чайником, носик которого в виде тонкой трубочки торчал метра на два, услужливо поклонился и, отойдя на пару шагов от стола, манерно заложив одну руку за спину, взболтнул чайником и извлек из тоненького его носика длинную струю, налив до краев три наши пиалы чаем при этом, не разлив ни единой капли мимо.

Как из-под земли выросли еще официанты, и наш стол быстро заполнился различной снедью. Перед нами стояли - салат из острых огурцов, баклажаны в соевом соусе, крохотные шарики жареной баранины с зеленью, свинина с ананасами, говядина струганная с красным перцем, рыбные шарики, соленый сыр, огромная чаша длиннозернистого белого риса.

И в завершении ко всему повар с подносом, на котором лежала жареная утка, устроил нам шоу с ее виртуозной нарезкой. К утке подали полагающиеся пресные блины, тонко нарезанный соломкой жгучий лук и соус. А повар, раскланиваясь, понес варить утиные кости для похлебки.

- Сашенька! Как тебе уточка, дорогой? - Жан наполнял крохотные пиалки водкой.
- А знаешь, радость моя, я тут недавно, помилуй грешника, господи, крысятинки отведал. Вещь, доложу тебе, исключительная!…. Ну, за встречу!… Так вот, эта крыса специально выращивается. Особенная порода, жутко, брат, дорогая.

Выращивают ее в клетке. Клетку меняют по мере того, как крыса растет, но так, чтобы она, бестия, не могла там и шевельнуться, чтобы жирела, значит, быстрее. А самое главное, прости меня, господи,… Нет, давай еще по одной! А главное, что едят ее, изверги, живую.

Прямо так нарезают и едят. Я было съел кусочек, а потом в глазенки ее посмотрел, а она - плачет. Не пищит, не мечется, а плачет. Так меня, Саша, чуть не вывернуло. Давай еще по одной!

Я был рад этому застолью, хорошей водочке, бесконечной болтовне Жана. И от этого мои опасения насчет Нины куда-то улетучились.

Обыкновенная смазливая китаянка. Жутко рада, что живет с иностранцем, а тут еще я приехал: "знаменитость" какая-то, - вот и пялилась девчонка, а я и сдрейфил.
…. Проснулся я в полдень от призывных стуков в дверь.

- Саша, ты живой? Или с бабой? - горланил Жан.
- Живой, живой! - Я отпер дверь, и Жан, словно вихрь, влетел в комнату.
- Ну, брат, даешь! Вчера замучил меня. Весь вечер: поехали на Стену, поехали на Стену, а сам - спит! Живо собирайся - авто внизу ждет!

Окончательно проснулся я уже в машине.
- Жан, а мы вчера славно посидели! - не без удовольствия заметил я.
- Да уж, батенька, душевно вечерок скоротали!
- Жан, а на Стену в какое место едем? Мне рекомендовали… там еще ресторанчик…
- Туда и едем! Все иностранцы туда ездят: ступенек поменьше, а между тем, - самая высокая точка в окрестности. Вид, я тебе скажу, Саша! Впрочем, сам увидишь. И ресторан внизу, там и почефаним.

Я дремал, и время в дороге прошло незаметно.

- Вот, батенька, вам и Стена. Дерзайте, а я пока насчет обеда распоряжусь. Черепашку, как? Осилим?
- Жан, а ты…
- Упаси бог! Сам знаешь, я высоты боюсь, а ты - давай, только недолго там! Преудивительный все же человек - Жан. Мне кажется, если бы не революция, он бы все одно - скитался по свету в поисках счастья. Сколько всего мы пережили на чужбине! Да, все меньше, чем могли бы, останься мы на Родине. Шутка сказать: революция, гражданская война, теперь вот - Отечественная, весь мир с ума сошел!

Ступеньки были весьма крутыми. После подъема я остановился передохнуть и посмотрел на часы. Трех еще не было, значит, связной еще должен ждать. Кого, интересно, пошлют?

В шифровке сказали, что он знает меня в лицо. Пароля не дали, значит, я его тоже знаю. О, господи! На мгновение мне показалось, что вчерашнее веселье задурманило мне сознание: у бойницы, на одной из площадок, между маршами ступеней, стоял Миша.

Воспоминания мгновенно перенесли меня в Москву, в Красный переулок: мы были друзьями - я, Миша и покойная сестра моя Наденька.

- Что остолбенел, Саша? Ты не рухни со ступенек-то: высоко!

- Миша, ты как здесь?

- По твою душу. Не суетись, я сам сказал, чтобы пароль не давали. Так вернее, а то - пока доберешься, черт знает, к кому в лапы попадешь. Сейчас в Китае шпионов больше, чем в Европе: все война и японцы, будь они не ладны.

- Миша, ты давно из Первопрестольной?

- Полгода как. Кружным путем до тебя добирался…

- Что же будет, Миша, как же…

- Все уже, чего думать-то: наша победа, наша. Было туго, очень скверно, Саша, очень скверно все было… Но бог милостив к России: сломали мы хребет гадам, все! Считай, еще год, ну, от силы, два, и в Берлине победу отметим.

- Слава богу! А то, ты ведь знаешь, я с самой Америки без связи. Но я знал, и все знали, что Россия выстоит!

- Ну будет, будет, не раскисай! Обнять тебя я все одно не смогу: народу вокруг много. А ты меня тоже до слез доведешь.

- Миша, а как там наши?

- Да по-разному. Тут чистки были, а у нас, сам знаешь, найдут одну паршивую овцу, а в расход - все стадо. Но сейчас - уже все нормально, хозяин себя верными людьми окружил. Сейчас - нормально… А главное, народ в Него верит, как в Бога.

- И не говори. В Палестине к гробу Господнему ходил, в гости в Иерусалиме к русским зашел, так у них в одном углу - икона, а в другом - портрет Сталина.

- Сталин - это сила. Он про тебя знает. Более того, дал добро на твое возвращение. Пиши письмо с просьбой гражданство предоставить: в посольстве все в курсе.

- Бог услышал мои молитвы. Миша, а Лида как же?

- А что Лида? Пусть сидит в Шанхае, с Японией воевать начнем - радистка пригодится.

- Миша, у нас с ней ребеночек будет.

- Ой, блин, вот вы, как маленькие, ей богу! Может, еще пол русской колонии в Москву повезешь?

- А сколько их осталось-то? Федя, вон, так мечтал вернуться, говорил, пусть хоть в "Кресты", лишь бы в Россию…

- Ладно, не жалоби, женись, черт с тобой. И как супруги, просите гражданство. В Москве поселитесь в доме Бахрушина. При школе будешь. Ты столько по заграницам поездил, пора и опыт передавать.

- Смешно! Двадцать пять лет, как уехал, а явки - старые! Помнишь, нас же с тобой тоже в Козицком готовили.

- Как забыть! Но тебе Бог талант дал. По всему миру ты, как лакмусовая бумажка, иммигрантов проявляешь. Генерала Слащева вон как тогда искали, а ты с ним - запросто. И вообще, у тебя знакомства - дай Бог каждому, не говоря уже о наших: все короли европейские, шейхи, Морганы, Ротшильды - все на твои песни западают. Одно я тебе, Сашка, простить не могу: как ты мог тогда Надю на кокаин посадить? Я ведь любил ее!

- Не надо, Миша, больно! Не терзай сердце.

- Прощаться давай. Тебя, поди, Жан заждался. Ты с ним осторожнее: у его Нины - отец, если, конечно, он ей отец, - резидент японской разведки. Жан-то, естественно, не при делах, олух царя небесного, но все же - поглядывай.

- Прощай, Миша, свидимся ли?

- Не знаю, врать не буду. Москве поклонись, как вернешься. Прощай! Не поминай лихом.

Я спустился вниз, где меня уже ждал Жан с накрытым столом и свежими сплетнями о пекинских иммигрантах. Через два дня я уехал в Шанхай.

Жан долго уговаривал меня остаться еще на неделю и плакал горючими слезами. Я не думал, что еще увижу его, но известие о его смерти заставшее нас с Лидой уже в Москве, потрясло меня.

Когда Нину брали - она, действительно, была японской разведчицей - она сделала себе харакири на глазах у Жана, и у него - не выдержало сердце. Глупая смерть.

А мы с Лидой и с Марианной живем в Москве и ждем прибавления семейства. Что сказать: я счастлив!